Вперед, к границе!

Наступил май. Ушли вешние воды. Кругом все зазеленело. Заливались соловьи. Природа словно старалась замаскировать следы войны, залечить душевные раны.

Полоса обороны дивизии на Припяти растянулась, как никогда,— на 28 километров ставшего почти непроходимым болотистого берега. Командир нашего дивизиона Новиков отпросился съездить к жене в освобожденный Днепропетровск. Мартынов теперь находился в другом дивизионе. У нас появились новый командир дивизиона и новый замполит. Вместо Мартынова назначили Костю Лосева. Их почему-то поменяли местами. На должность выбывшего начальника связи дивизиона Гены Беляева прислали лейтенанта Николая Портяного. Комбат гаубичной выздоровел, и я опять оказался командиром топографического взвода.

Кругом тихо, как будто и войны нет. На огневых бойцы сделали турники и занимались гимнастикой — кто как мог.

Последние дни мы готовились к учебной стрельбе. В соседней дивизии во время такой стрельбы случилась трагедия. Там минометчик плохо установил миномет. Когда сделали выстрел, опорная плита осела, ствол изменил положение на более вертикальное, и мина вместо цели прилетела на НП, где сидели наблюдатели. Несколько человек ранило.

От нас потребовали провести стрельбу по всем правилам боевой обстановки. Две пушки установили на прямую наводку, гаубицу поставили на закрытую позицию. Я привязал местоположения орудия и наблюдательного пункта алидадой³⁷ и подготовил данные для стрельбы.

Впереди находилась "немецкая передовая" — замаскированная полоса земли, ряды проволоки, за ними — траншеи и дзоты. Задача была поставлена так: стрельбой прямой наводкой проделать проход в минном поле и проволочных заграждениях, разбить дзоты; ведя огонь бризантными гранатами из гаубицы по траншеям, добиться рикошета снарядов от земли: воздушный разрыв страшнее обычного — его поражающее и психологическое воздействие очень сильное. После стрельбы пошли осматривать "результаты": развороченные дзоты, разбросанные по сторонам остатки проволочного заграждения, полуразрушенные траншеи. Удовлетворенный увиденным, начальник артиллерии дивизии отдал приказ свертываться.

Не зря артполк прошел учебные стрельбы, да и пехота времени, видно, не теряла! Немецкого плацдарма за один день не стало. Весь правый берег Припяти был свободен!

На реке стали появляться наши катера. Выскочат в район Петрикова, обстреляют вражеский берег из пулеметов и мелкокалиберных пушек — и назад. А шума каждый раз наделают, как при большом бое!

В ночь на 29 июня два стрелковых полка дивизии форсировали Припять под Петриковым, используя подручные средства — лодки, плоты, бревна. Днем раньше 1-й батальон 107-го полка форсировал реку в стороне от Петрикова и с боями продвигался к нему по левому берегу, отвлекая внимание противника. Когда мы наблюдали городок в стереотрубу, казалось, что он расположен на берегу реки. А на самом деле перед ним шла широкая полоса лугов, болот и мелких кустарников. Утром наступающих встретил сильный огонь противника. Роты залегли. Только на второй день — в ночь на 1 июля — стрелковые полки штурмом выбили оккупантов из Петрикова.

Артиллерийские батареи нашего полка переправились через Припять по быстро наведенному мосту в районе Петрикова.

В эти дни наступление развернулось по всей Белоруссии. Войска Рокоссовского рвались к Минску. Наша дивизия также входила в состав 1-го Белорусского фронта. За семь дней мы продвинулись почти на 200 километров! За это время только наш дивизион построил 28 мостов и 5 километров гати по топким болотам: припятского края!

Немцы минировали все, что могли. Большинство убитых и раненых в эти дни составляли пострадавшие от мин, которыми были буквально начинены дороги, лесные завалы и села. Саперы самоотверженно расчищали путь для войск; в меру сил помогали остальные бойцы. Когда встречалась противопехотная мина, делалось это предельно просто. Брали длинный кол и,, размахнувшись и падая на землю одновременно с ним, били его концом по тому месту, где взрыхленная почва указывала на мину. Гремел взрыв, земля и дым фонтаном поднимались кверху. Теперь можно было вставать и идти дальше.

На мине замедленного действия подорвалась автомашина с имуществом взвода связи. Контузило и тяжело ранило моего товарища по Северо-Западному фронту старшего сержанта радиста Сашу Ипполитова,, пострадали еще несколько бойцов, находившихся в кузове машины. Взрыв был очень сильный. Когда я подбежал, Сашу поднимали с земли, говорить он не мог_, из сапог текла кровь. Мне же повезло — наша машина проехала заминированное место благополучно. За нашей прошло еще две или три. Следующей шла машина, в которой находился Саша.

Гена Беляев... Саша Ипполитов... Вчера садануло осколком по животу Николая Мартынова, к счастью, не опасно, только кожу содрало... Кто следующий?

Вслед за Петриковым и многими селами дивизия освободила Житковичи — маленькое белорусское местечко с несколькими пыльными улицами и частично разрушенными, в большинстве деревянными домами.

Нам выдали новые карты. Еще несколько дней наступления — и мы выйдем на старую государственную границу с Польшей! Это радовало и прибавляло сил.

В конце одного из последующих дней наступления меня вызвали в штаб полка и приказали вместе с командиром штабной батареи за ночь отыскать ушедшие вперед стрелковые полки, установить связь с командирами дивизионов и получить у них указания о дальнейшем передвижении. Вероятное местоположение стрелковых подразделений было показано на карте — километров пятнадцать-восемнадцать впереди нас. Чтобы мы успели это сделать, нам дали двух отличных кавалерийских лошадей, еще сохранившихся при штабе полка.

Выехали, когда уже смеркалось. День был жаркий, солнце нагрело землю, и от нее шло пахнувшее пылью тепло. Судя по карте, впереди, километрах в трех, была деревня. Вскоре мы ее увидели и проехали единственной улицей, покрытой толстым слоем пыли. Кругом — ни души. Мертвая тишина. Очевидно, люди вместе с живностью ушли в лес, чтобы переждать, пока пройдет фронт.

В стороне от деревни увидели пробивающийся, как из далекого окна, свет. Подъехали поближе, привязали коней к изгороди, а сами потихоньку подошли к дому и заглянули в окно. Человек пять красноармейцев лежали на лавках и прямо на полу. Как оказалось, это были разведчики соседней стрелковой дивизии. О наших ротах и батальонах они ничего не знали. Мы двинулись дальше. Через три-четыре километра, выехав -с проселочной дороги на безлюдное шоссе и повернув направо, наткнулись на завал. Деревья, росшие по обе стороны шоссе, были спилены и повалены на проезжую часть дороги. К тому же немцы, конечно, его заминировали. Решили вернуться назад и объехать завал по лесной дороге, которая шла почти параллельно шоссе.

Когда выехали на дорогу, совсем стемнело. По обе стороны стояли высокие деревья, верхушки их смыкались над нашими головами. Вдруг лошади остановились. Вглядевшись как следует в темноту, обнаружили остов разбитой повозки, рядом лежали две убитые лошади. Судя по всему, повозка и кони были немецкие. Наскочили на свои же мины?

До этих пор мы ехали рядом. Теперь мой напарник отстал метров на пятьдесят: если что случится с одним, то останется второй и поможет. Километра через полтора из темного куста у дороги вдруг раздался оклик:

— Стой, кто едет? Русские?

Одновременно я почувствовал прикосновение чего-то твердого к животу и сообразил, что это винтовка или автомат.

— Русские! — машинально ответил я.

— Мы партизаны! — крикнули из темноты.

Лошадь остановилась. Меня окружили вооруженные люди. Почти тут же один из них возбужденно спросил:

— Нашу работу по дороге видели?

Я догадался, что речь идет о разбитой повозке.

— Видели!

— А впереди по дороге будет мостик, и там стоит наш фугас! — добавил тот же голос.

Мы поехали к мостику, и партизаны на наших глазах убрали фугас. Сейчас думаю: что было бы с нами без этой встречи?! Тогда же было не до переживаний. Просто на несколько минут остановились и расспросили, как ехать дальше, чтобы не напороться на немецкие или партизанские мины. В свою очередь, рассказали партизанам, где искать штаб нашей дивизии. Я даже не догадался записать чью-либо фамилию и название отряда. А жаль!

Перед рассветом наконец наткнулись на нашу пехоту, занявшую оборону в редком молодом сосняке. Отыскали командиров дивизионов, расспросили об обстановке и планах на наступающий день. Эти сведения доложили начальнику штаба нашего артполка, когда вернулись обратно.

Отдохнуть мне не удалось: только позавтракал, как пришла команда выступать. Машины потащили наши орудия. Я сел в одну из них. Проезжая через еще вчера безлюдную деревню, увидели, что там работают саперы с миноискателями. Дорогу они, очевидно, уже успели проверить и разминировать, и теперь по ней шли воинские подразделения, ехали машины. За деревней, километра за два до завала на шоссе, нам встретилась группа офицеров из штаба дивизии. Они стояли под деревом, на ветвях которого висели какие-то рваные тряпки. В воздухе попахивало недавним взрывом. Кто-то из нас спросил, что здесь произошло. Оказывается, один из офицеров, переводчик, попавший в дивизию еще на Северо-Западном фронте, вот тут, где дерево, отошел на шаг с дороги и, сказав: "Смотрите, мина?!", — носком сапога копнул земляной бугорок. Все это он сделал механически, скорее всего так и не осознав своей роковой неосторожности. А мы ездили всю ночь по местам, начиненным вот такой неожиданной смертью, и все обошлось благополучно!

Во время одной из затянувшихся остановок я слез с машины и вышел на обочину с намерением присесть и хоть немного отдохнуть. Мимо нас проходило какое-то стрелковое подразделение. Обходя нашу колонну машин и орудий, выстроившуюся перед восстанавливаемым мостом, один солдат свернул с дороги и пошел в мою сторону. Раздался сильный взрыв. Воздушной волной меня отбросило назад. Щемящая боль во многих местах тела и одновременный удар в голову погасили сознание. Когда мои глаза снова стали различать свет, понял, что лежу на земле. Вскочив, почувствовал, что по щеке и шее течет кровь. Очень ломило всю правую руку и левую ногу. В голове стоял сплошной звон, она была какая-то не своя... Возвращавшееся зрение и слух постепенно вырисовывали страшную картину. Направлявшийся в мою сторону пехотинец лежал мертвый, а на дороге образовалась целая груда тел, оттуда раздавались стоны раненых. Очевидно, солдат наступил на прыгающую мину.

Бойцы моего взвода Захаров и Суриков наскоро перевязали меня бинтами из индивидуальных пакетов и помогли забраться в кабину автомашины. Через километр, в придорожной деревне Сытница, меня оставили в каком-то пустом доме, пообещав прислать врача из санчасти полка. Последним от меня ушел Николай Портяной.

Прошло несколько часов. Мне оставили немного еды, но я к ней не притрагивался. Волновало другое: насколько опасно я ранен? Почему так болит голова? Становилось все хуже, мысли путались, тошнило. Когда приехала машина, почти потерял сознание...

В медсанбате дивизии мне сразу же сделали противостолбнячный укол в живот, напоили чаем, добавили бинтов, уложили. Стало легче, и я попытался уснуть.

Утром меня перенесли в операционную. Если не считать повязок на голове, бедре, плече и предплечье, я лежал на столе, покрытом белой простыней, совершенно обнаженный. Подошла молодая красивая сестра, стала разматывать бинты на ноге и вдруг спросила:

— А у вас есть девушка, которую вы любите?

Я посмотрел на нее с недоумением. Такая обстановка и такой вопрос? В моей голове это никак не укладывалось. Но сестра ждала ответа. Тогда я с сердцем сказал:

— Сейчас нет, но обязательно будет!

Сестра улыбнулась, а мне стало как-то легче, перестал думать о том, когда она начнет отдирать присохшие к ранам бинты.

После (Проведенной под наркозом операции две сестры помогли приподняться. Я обхватил одну из них здоровой рукой за плечи, потихоньку спустился со стола, и они отвели меня в помещение, где собирали раненых для отправки пароходом по Припяти.

Пароход пришел только через день. Это была старая, заезженная, с трудом передвигающаяся посудина. Нас положили на палубу. Пароход часто садился на мель и тогда часами простаивал.

В Мозыре, в который прибыли ночью, нас перевезли в эвакогоспиталь. Меня поместили в небольшую палату, где лежали еще трое — летчик, капитан-артиллерист и старший лейтенант-танкист.

Во время перевязки врач, осмотрев меня, сказала, что мне надо сделать переливание крови — за дни после ранения я очень ослаб. Но почему-то это откладывалось со дня на день, а потом о переливании вообще замолчали, хотя раны затягивались медленно, особенно на левой ноге.

Прошло несколько дней, из всех нас "ходячим" был только летчик. Он уже выздоравливал. Однажды, придя с базара, щедро угостил нас ягодами и, глядя на меня, предложил:

— Тебе надо подкормиться. Давай я загоню твои часы и буду покупать тебе, что захочешь.

Часы подарил мне отец, когда я окончил десятый класс. Они отлично шли. Я сказал, что подумаю. На другой день летчик снова завел разговор об этом.

— Я неплохо разбираюсь в людях, — сказал он. — У тебя, Борис, сила воли есть, а решительности мало. Чего ты тянешь с часами? Отец поймет тебя!

Я отдал часы летчику. Наверное, он был прав. Денег у меня ни копейки не было: вся "зарплата" посылалась по аттестату домой. А "подкормиться" все-таки нужно было. Продав часы, летчик завалил меня едой. Недели через три я уже смог добираться до столовой. Там познакомился с моряком, раненным при форсировании Припяти. Нога у него была еще в гипсе, но он мог ходить, опираясь на палку. Как-то он пригласил меня к знакомым девушкам, которые жили вблизи от госпиталя. Мы зашли в дом, поздоровались. Начался разговор, заиграл патефон.

С каким наслаждением я слушал музыку! Впервые за три года войны, если не считать испорченного патефона, попавшегося нам на Днепре, да нескольких пластинок в Брагине! Может быть, впечатление усиливалось тем, что рядом сидели две красивые девушки?

А в это время наша дивизия продолжала наступление: смело, уверенно, дерзко! В госпиталь часто приходили письма от товарищей по дивизиону, и я представлял, как она быстро продвигалась.

За операцию по освобождению города Лунинец Верховный Главнокомандующий объявил благодарность всему личному составу нашей части. Дивизию наградили орденом Красного Знамени. 107-й и 111-й стрелковые полки получили название Лунинецких, а 228‑й — Пинского и был награжден орденом Красного Знамени!

Час расплаты за горечь отступления, за погибших товарищей, за истерзанные белорусские города и села наступил!

"Так и до Берлина дойдут, а я все валяюсь в госпитале", — не раз думалось мне.

Чаще всех мне писал Николай Портяной. После ранения Гены Николай стал моим близким другом. Когда я познакомился с ним, то почувствовал, что это человек незаурядный. Предельно честный и откровенный, он иногда имел большие неприятности из-за нежелания терпеть какие-либо несправедливости к себе и своим подчиненным. К тому же Николай был великолепным рассказчиком и писал стихи о том, что видел и пережил в свои двадцать лет. Вот одно из стихотворений моего друга, чудом сохранившееся у меня:

"С боями к Днепру пробивалась пехота.

Ворвалась в село автоматная рота.

Фашисты поспешно к реке отошли,

Но все ж, отступая, село подожгли.

Горели соломою крытые хаты.

Бессильно смотрели на пламя солдаты.

И гнев беспощадный, что смерти сильней,

Светился в глазах утомленных людей.

Вдруг крик разорвал разъяренное пламя:

"Ой, любая мама! Ой, ридная мама!"

Метнулись бойцы и в саду за плетнем

Увидели труп и ребенка на нем.

Красивая женщина, руки раскинув,

Под вишней лежала, убитая в спину

Предательским выстрелом из-за угла.

И кровь ручейком из-под трупа текла.

Ребенок трехлетний — глупышка-девчонка —

Все мать теребила дрожащей ручонкой,

Звала и ласкалась: "Не надо! Не сметь!"

Не верил ребенок в жестокую смерть.

А пламя ревело! А пламя плясало!

Живые побеги на вишнях лизало.

И в жарком огне умирали стволы,

Роняя янтарные капли смолы.

Молчали бойцы — разговоры излишни!

Смотрели, как мрут многолетние вишни.

Пытались от трупа девчонку отнять,

Но сил не достало ручонки разжать..."

Николай был очевидцем этой трагедии.

Как-то в письме ко мне он описал один из боев, случившихся, пока я залечивал свои раны в госпитале. Сам тон и содержание письма свидетельствовали об огромном наступательном порыве и радости моих товарищей, быстро гнавших врага на запад.

"...Я лежал на снарядных ящиках на четвертой машине, считая с головы колонны, и дремал под негромкий гул моторов. Мое дремотное состояние было прервано внезапно наступившей тишиной и чьим-то привычным возгласом:

— Немцы!

Я видел, что слева из слегка волнующейся ржи торчат (более подходящего слова не подобрать) пять или шесть солдатских голов в немецких мышиного цвета пилотках с невероятно вытянутыми от удивления физиономиями, из чего можно сделать вывод, что столкновение было обоюдно внезапным. Немая сцена длилась всего несколько секунд. И вдруг все словно взорвалось.

Крики: "Бей гадов!", "Вперед!", "За Родину!", "За мной!" — слились с автоматными очередями, и всех словно смело с машины. С ходу открыв огонь из автоматов и карабинов, разведчики, огневики и связисты бросились в атаку.

Доставая в кузове завалившуюся между снарядными ящиками полевую сумку с пистолетом, я видел, как один за другим атакующие врезались в рожь, над которой повисло хватающее за душу протяжное "ура-а-а!". Тут же, во ржи, завязался рукопашный бой.

Когда наконец моя сумка была извлечена из-под ящиков, а пистолет — из сумки, бой переместился уже метров на 500 дальше, к лесу. В это время справа, куда до сих пор никто не догадался посмотреть, по машинам внезапно ударил вражеский пулемет. Установленный в 100—120 метрах от дороги на картофельном поле, у самой ржи, в свежевырытом, совсем не замаскированном гнезде, он бил длинными очередями вразброс от головной машины до последней. И поэтому, а может быть, от внезапности нашего появления или неопытности пулеметчика, огонь был не очень метким — пули срезали картофельную ботву перед машинами, поднимали фонтанчики пыли на дороге, под машинами и между ними. Однако все живое было прижато к земле. Я очутился в кювете справа от машины с Форталевым и шофером. Кювет был мелким даже для наших тощих фигур, и нам показалось, как всегда кажется в таких случаях, что весь огонь вражеского пулемета сосредоточен на нас. Вдруг, перекрывая шум боя, почти одновременно раздались знакомые голоса: один со среднеазиатским акцентом, другой певучий, как все украинские: "За Родину! За мной!", и где-то справа у шестой или седьмой машины с пистолетами в руках во весь рост поднялись младший лейтенант Юлдашбеков и комсорг полка Бражник и бросились навстречу пулемету. За ними поднялось несколько бойцов. Но вражеские пулеметчики перенесли огонь на атакующих, и Юлдашбеков, не пробежав десяти метров, упал, срезанный пулеметной очередью. К нему бросились Бражник и солдаты шестой батареи. Он был мертв. Три пули навылет прошили грудь. А пулемет словно озверел, бил и бил без передышки, теперь уже короткими очередями, но все так же по низу. Наши артиллеристы стали отвечать огнем из карабинов. И тут у меня мелькнула мысль, что стоит только поднять прицел пулемета и ударить по машинам, как после первого же попадания в головку снаряда (а их на каждой машине сотни) мы все излетим в воздух вместе с машинами. Видимо, такая мысль пришла в голову не одному мне, потому что, словно в ответ, раздался голос нашей медсестры Юли Тико (Сарычевой):

— Черепанов! Разворачивай гаубицу!

Командир орудия будто только и ждал такой команды: выскочил из-за машины и каким-то отчаянным рывком снял гаубицу с передка. Два огневика выбросили ящик со снарядами из кузова на землю и тут же были ранены. Юля, увидев это, выхватила из ящика снаряд и зарядила орудие. Отработанным маневром, совершив левый поворот по картофельному полю, машина ушла к лесу. У орудия метались двое: маленькая худенькая Юля и тоже невысокий, но коренастый Черепанов. Они с трудом разворачивали орудие.

Мы лежали от гаубицы в каких-то пятнадцати метрах. Я к ней был ближе всех и поэтому первым бросился на помощь. Потом подбежал еще кто-то из шоферов, четвертый. Уже снаряд с зарядом были в канале ствола, Юля и я развели станины гаубицы, а Черепанов не мог опустить ствол — что-то заело. Несмотря на огонь, он стоял перед щитом и чем-то деревянным ожесточенно колошматил по механизму, в то время как Юля за щитом пыталась опустить ствол. Наконец задержка была устранена и ствол начал опускаться. Черепанов одним прыжком оказался за щитом, приник к прицелу, и... грохнул выстрел. Отдачей гаубицу вместе с незадачливой прислугой отбросило на картофельное поле и развернуло почти на 90 градусов. В спешке мы забыли отбросить сошники, да откровенно говоря, на такой укатанной дороге они были бесполезны.

Снаряд разорвался во ржи, далеко за пулеметом. Вчетвером мы ухватились за колеса, пытаясь вновь развернуть орудие в нужном направлении. Но этого уже не потребовалось. Все, кто оставался у машин, а таких набралось не более полутора десятка, ведя огонь с ходу, поднялись в атаку на пулемет. Пулеметчики, бросив свой пулемет, припустились к лесу. Их был" Двое. До леса добежал только один, второй был убит.

Все бойцы действовали смело и решительно. По сути дела, исход боя решили быстрота и натиск. При этом выделить более храбрых и тех, кто первыми бросился в атаку, было невозможно.

Телефонист рядовой Астапенко догнал во ржи немца и с такой яростью двинул его прикладом карабина, что тот упал замертво с раскроенным черепом, а в руках растерявшегося телефониста остался обломок карабина без приклада и даже цевья. Плюнув в сердцах и отбросив в сторону обломки, он выхватил у убитого немца автомат (кстати, оказавшийся новейшей конструкции) и бросился за ушедшими вперед товарищами.

Сержант Кабишев (командир отделения радистов) и с ним два разведчика настигли командира немецкой роты, обер-лейтенанта, и попытались взять его невредимым, но тот так яростно отбивался, при этом больно кусаясь, что пленить его удалось только после того, как он был ранен. И хотя в бою было убито всего около десятка немцев и взято в плен только двое, разгром вражеской роты был полным. Паши потери составили: двое убитых и несколько легкораненых, которые наотрез отказались идти на полковой медпункт. Их перевязала Юля..."

...Описанный Николаем случай был каплей в море боевых событий. И все-таки этот быстротечный бой артиллеристов, неожиданно встретившихся с пехотной ротой противника, отражал главное: боевой порыв бойцов и командиров, завершавших великий подвиг освобождения Родины, их возросшее мастерство, умение действовать решительно и бесстрашно даже в совершенно непредусмотренных уставами обстоятельствах.

Мне очень хотелось вернуться в часть. "Удастся ли после выхода из госпиталя, догнать ее? — не раз думал я, следя за тем, как неудержимо продвигалась наша дивизия вперед, выметая гитлеровских оккупантов с белорусской земли. Это была суровая расплата за горькие дни и месяцы трагического, отступления дивизии в этих же местах в 1941 году. Но среди солдат и командиров части уже не было ни одного из тех, кто принял на себя первые удары гитлеровской армии. Все они остались на полях сражений первых дней и месяцев войны, или, поправившись после ранений, попали в другие части...

Лишь после войны, когда отыскались немногие, оставшиеся в живых, когда появились книги о первом периоде войны, мне и моим однополчанам стала известна еще одна — первая, самая трагическая и вместе с тем героическая страница нашей дивизии.