7 Ноября 1941 года

День или два спустя наш дивизион сняли с железной дороги Москва — Ленинград и паромной переправой перебросили на левый берег Волги. Это не такое уж легкое дело, если учесть, что паром был очень хлипким. Остальные дивизионы остались на прежних позициях.

После ночного марша дивизион занял позиции вдоль левого берега Волги. Пехоты здесь не оказалось.

Оборона водного рубежа была поручена артиллеристам.

Новый наблюдательный пункт нашей батареи находился метрах в двухстах от реки, там, где берег поднимался террасой. Кругом рос густой кустарник, чуть сзади начинался лес. Тут мы и построили блиндаж, а на песчаной террасе вырыли большой окоп и установили в нем стереотрубу. Впереди, между террасой и водой, ночью оборудовали еще один окоп, куда на ночь забирался разведчик с ручным пулеметом.

За рекой, в полукилометре от берега, отлично просматривалась большая деревня. Сразу за ней шел лес. Я и разведчики часами просиживали за стереотрубой, наблюдая поведение немецких солдат и офицеров. В наших ушах еще звучал упрек: "Эх вы! А еще комсомольцы!" И нам очень хотелось обнаружить что-нибудь у врага и нанести урон гитлеровцам.

Враги разгуливали свободно, не маскируясь, иногда по деревне проезжали машины. В одном из домов, как видно, расположился штаб: к нему то и дело подходили офицеры. В остальных жили солдаты; жители, очевидно, были выселены. Мы сообщили об этом командиру дивизиона. Несколько дней, то утром, то вечером, он приходил на НП и, не торопясь, тратя всего два-три снаряда, чтобы не спугнуть гитлеровцев, проводил пристрелку батарей.

Когда на четвертый или пятый день командир дивизиона появился на НП, в деревню как раз въехала колонна автомашин. Дивизион открыл по ним беглый огонь всеми батареями. По всей деревне, поднимая фонтаны земли и обломков строений, мощно загрохотали разрывы. Высыпавшие из домов солдаты бросились врассыпную. Машины заметались, одна съехала в канаву и опрокинулась. Над двумя другими поднялись высокие столбы огня и дыма. Несколько офицеров и солдат, вышедших из штаба, попали в эпицентр огня: возникший близко взрыв разметал их в разные стороны. Над деревней встало сизое облако порохового дыма. Мы с восхищением смотрели на нашего командира: вот что такое умело подготовленный артиллерийский налет! Наконец-то и мы как следует поколотили фашистов!

Наш налет стал сигналом к стрельбе батареи "катюш", которая только вчера присоединилась к нам. Мы услышали прерывистое урчание реактивных установок. Вскоре в деревне и в лесу за околицей заплясало пламя².

Все последующие дни на нашем участке было очень тихо. Мы даже сумели помыться в "бане", которую предприимчивый начальник штаба дивизиона наспех соорудил из землянки прямо на огневой. Пар получался от нагретых камней, а вместо таза для воды приспособили кухонное ведро. В "баню" надо было залезать на четвереньках, а мыться на корточках. Зато я навсегда запомнил пронзившее все тело необычное чувство наслаждения, когда горячая вода с мылом коснулась кожи, очищая от пота и грязи, накопившихся за четыре месяца войны.

В начале ноября наш дивизион перебросили на другой участок Волги, ниже по течению. Везде лежал глубокий снег. Морозило. Прибрежная часть реки покрылась тонким льдом. Мы выбрали НП между деревьев могучего соснового леса, выходившего на высокий обрывистый берег, немного в стороне от небольшой деревеньки. Вырыли для него окоп, сзади соорудили блиндаж и соединили их траншеей. С другой стороны Волги находилось село, посередине которого возвышалась церковь. Река служила нейтральной полосой.

Новый командир батареи лейтенант Варягин понравился мне и разведчикам с первого дня. Был он немногословен, сдержан и смел. По дороге сюда он и я должны были пройти через деревню, которая была тесно прижата к Волге и отлично просматривалась с занятого гитлеровцами берега. Шел минометный обстрел, посвистывали редкие пули. Разрывы мин возникали беспорядочно, то приближаясь, то уходя далеко от нас. Шагая посередине улицы, Варягин не кланялся даже тем осколкам, что шипели совсем рядом. Я шел за ним, думая, что мог бы он идти и побыстрее и не очень выставлять себя напоказ фашистским воякам. Была ли это беззаботность молодости, неопытность и необстрелянность или лихость, желание показать, что двадцатилетний комсомолец Игорь Варягин, только что назначенный командиром батареи, не трус, — судить не берусь. Наверное — было все, вместе взятое.

Нашему дивизиону была поставлена задача — оборонять участок левого берега. Кроме нас здесь других войск не было. Каждая из трех батарей отвечала за 6—7 километров лесного берега.

— Враг должен думать, что весь берег и днем и ночью под тщательным наблюдением, — сказал Варягин. — А это значит, что мы не должны пропустить ни одного солдата, ни одной машины, открыто идущих или едущих по деревне, ни одного ночного огня и звука! Будем сразу же обстреливать — такой приказ командования!

Мы старательно исполняли свое дело: круглосуточно дежурили на НП и делали вылазки по берегу, не соблюдая правил маскировки, чтобы создать видимость многих наблюдательных пунктов.

Особенно тяжелы были ночные дежурства. Мороз к вечеру крепчал, начинали потрескивать деревья; шинель, не просушенная ни разу как следует, и кирзовые сапоги дубели, пальцы на руках, несмотря на рукавицы, переставали слушаться, металлические части стереотрубы прилипали к коже. Невольно думалось: "Что же будет в январские морозы, да еще если придется браться за винтовку — ведь в варежках много не настреляешь!"

Необычно ранняя зима еще не успела сковать толстым льдом могучую реку, и она служила хорошим оборонительным рубежом. Но морозы давали о себе знать, и с каждым днем водный просвет на реке сужался. Снег занес и наш "колодец" — глубокую воронку от тяжелого вражеского снаряда, упавшего рядом с нашим блиндажом. В этой воронке мы докопались до воды и иногда пользовались ею. Правда, она пахла порохом, но все же была пригодна для питья.

Вместе с Варягиным на шесть километров волжского берега нас было шесть двадцатилетних: четыре бойца, сержант и лейтенант.

Справа от наблюдательного пункта через редкие стволы сосен виднелись дома пустующей деревни: жители покинули ее, боясь обстрелов. Слева от нашего окопа вдоль Волги тянулся высокий бор.

Где-то там, далеко, еще ниже по реке, находились НП остальных батарей дивизиона; в глубине безлюдного леса километров за десять от нас на опушке поляны стояли четыре орудия нашей батареи, связанные с нами тонкой ниточкой телефонного провода.

До Иванова, моего родного города, расположенного примерно в центре европейской части страны, отсюда напрямую было двести километров. Враги прошли в четыре раза больше и рвались к Москве, пытаясь выполнить желание фюрера провести парад фашистских войск на Красной площади 7 ноября, в день 24-й годовщины Великой Октябрьской революции.

По-разному встречали защитники Москвы этот праздник — кто лежал в снегу на поле боя, кто в окопе, вроде нашего, а кто и в госпитале; для счастливчиков этот день совпал с короткой передышкой. Но одно у всех было общим: огромная, все нарастающая тревога за судьбу Москвы.

Крохотным, малозначительным островком был наш НП в будущем море сражений, ближе и ближе подступающем к столице. И все-таки не было чувству одиночества и оторванности от главных сил фронта, от Родины.

Морозным утром 7 ноября мы увидели, что за ночь вся поверхность Волги покрылась снегом. Еще неделя-две — и реку скует толстый ледяной панцирь. И тогда из защитницы она станет помощницей врага, и мы останемся с ним один на один: впереди пехоты как не было, так и нет...

В то утро с батарейной кухни необычно рано принесли термос с пищей и бутылку водки. Мы разложили еду по котелкам, водку разлили в единственный стакан и крышки от котелков.

Варягин поднял задубевшей от мороза рукой стакан и протянул к нашим "рюмкам" из крышек:

— За наш великий праздник! За Сталина!

Мы дружно чокнулись с ним: каждый из нас в душе тоже произнес эти слова. Я выпил свою "рюмку" вместе со всеми. В котелки с кашей нападали снежинки и не растаяли. Молча принялись за еду. Говорить было не о чем: после переброски за Волгу не получали ни писем ни газет... Невольно думалось, как необычно встречаю праздник, вспомнилось родное Иваново. Пытался и не мог представить, что сейчас делается в Москве...

Через несколько дней на НП принесли "Правду", а мне — письмо и посылку. В газете — снимок Красной площади и речь Сталина на военном параде. "У нас временные трудности! — сказал он. — Пройдет несколько месяцев, полгода, может быть, годик, и гитлеровская Германия лопнет под тяжестью своих преступлений. Победа будет за нами!" Прочитав это, мы испытали огромную радость и облегчение: оказывается, наши дела не так уж плохи! Читали и перечитывали газету, вдумываясь в смысл каждой строчки.

Письмо тоже обрадовало: "Иваново еще ни разу не бомбили, — сообщал отец, — хотя воздушные тревоги объявлялись". В посылке — теплые портянки и вязаная кофта из медвежьей шерсти. Видно, почувствовало мамино сердце, как дрожал я на морозе в своей солдатской шинели и кирзовых сапогах. Кофту дала тетя Катя, наша соседка. "Денег не взяла", — было сказано в письме. А ведь в мирное время у нее и снега зимой нельзя было допроситься!

...Стареют с годами фронтовики, многое уносят с собой, уходя в небытиё... Но парад на Красной площади 7 ноября 1941 года, развеявший тревогу о возможной сдаче Москвы врагу и возродивший твердую веру в Победу, останется в памяти многих поколений! Тогда многие из нас не знали, что человек, которому мы верили больше, чем себе, в действительности был совсем другим, и в том, что враги за считанные месяцы прорвались к Москве, была и его большая вина. Но об этом — после.

16 ноября далеко за рекой мы услышали сильную артиллерийскую канонаду. Звуки смещались от запада к востоку. Значит, фашисты снова перешли в наступление? На нашем участке перемен не было. Дивизион в одиночку продолжал оборонять порученный ему участок левого берега великой реки. Два других вместе с отступавшими частями Западного фронта отражали натиск врага на правом берегу Волги. Нам оставалось только ждать, что будет дальше.

Кроме нашего заснеженного лесного НП, мы оборудовали другой — на чердаке одного из домов расположенной поблизости пустующей деревни. Ночью там можно было поспать в чисто вымытой горнице и немного согреться. В случае обстрела мог спасти глубокий подвал. Лаз в него находился на кухне, рядом с русской печью.

Утром 22 ноября к нам на чердак неожиданно поднялись лейтенант и красноармеец в полушубках и валенках. Объяснили, что пришли из прибывшей на наш участок части. Сказали, что много раз крепко били немцев, а встанет Волга, так дадут перцу еще! Наши бои и обстрелы казались мелкими по сравнению с теми, о которых рассказывали гости. И мы поведали с охотой им обо всем, что знали. Лейтенант высунул голову через пролом в стене и, нарушая все правила маскировки, долго разглядывал в бинокль занятое немцами село. Минут через 15—20 наши гости ушли. Я спустился с чердака в горницу и стал клеить новую карту. Не прошло и нескольких минут, как над нашим домом просвистел снаряд. Второй разорвался, не долетев. Разрывы повторились, но уже совсем близко. Убрав карту, я побежал к спасительному подвалу. Просвистел еще один снаряд. Он разорвался рядом. Видно, разведчики уже спустились с чердака — дверка лаза в подвал была открыта. Я уже собрался прыгать в подполье, когда над головой снова раздался оглушительный взрыв, и что-то со страшной силой толкнуло меня в плечо, сбив с ног и отбросив к стене кухни. Резко запахло порохом. Мне показалось, что снаряд, пробив крышу, попал в печь, и кирпич, отлетевший от нее при взрыве, ударил меня. Почувствовал тупую щемящую боль, захватывающую всю верхнюю часть тела, но вскочил и бросился в подвал.

Рядом с домом еще рвались снаряды, однако мне уже было не до них. По спине что-то текло, правая рука плохо слушалась.

— Посмотри-ка, — попросил одного из разведчиков. — Я, кажется, ранен?

Он зажег спичку. На спине и груди через гимнастерку просочилась кровь. Разведчики разорвали рубашку от ворота вниз и кое-как меня перевязали.

Вскоре обстрел прекратился. Тем временем мое состояние ухудшилось. Боль быстро растекалась по груди и правой руке, и я с трудом вылез из подвала.

Один из разведчиков побежал на наш лесной НП сообщить о моем ранении Варягину. Комбат вызвал автомашину. Вместе с вернувшимся бойцом, обхватив его здоровой рукой за плечи, мы дошагали, прячась за Дома, до околицы села. Когда мне помогали влезать в кабину, подошли Варягин с Богдановым. Разведчик надел мне на здоровую руку часы, которые я оставил у него, уходя с лесного НП в деревню. Машина тронулась.

Варягин помахал мне рукой. Лицо его было серьезно и озабочено. Он смотрел то на меня, то на мое правое плечо, где гимнастерка все больше темнела от крови.

К вечеру попал в медсанбат. Пожилой врач, осмотрев меня, сказал:

— А вы счастливый, молодой человек. Отделались дыркой в правой лопатке. Пройди осколок чуть-чуть выше — вас сюда вряд ли довезли бы — с сонной артерией шутки плохи. А чуть ниже — ваша ключица была бы раздроблена, возможно, пробито и легкое — это тоже не слаще!

И плечо и рука болели все сильнее.

После перевязки мне предложили селедку с черным хлебом и чаем, но мне было не до еды. Кое-как пересидел ночь на скамье, пристроенной к одной из стен избы. Запомнился надолго путь из санбата в Кимры, в полевой госпиталь. Грузовик отчаянно прыгал на ухабах и колдобинах подмерзшей грунтовой дороги, разбитой еще осенью, и каждый толчок отзывался лютой болью в моем плече. Кроме меня, в кузове сидел еще один раненый. Два красноармейца лежали на соломе, покрывавшей днище кузова, и при каждом прыжке машины тяжко стонали.

В Кимрах в первом госпитале нас не приняли, да и другой оказался забит ранеными. Меня вели из комнаты в комнату и не могли найти свободного места. Часть раненых лежала прямо на полу. Среди них было много обмороженных, в основном казахов и узбеков. Некоторые из них держали кверху ноги и руки. В комнатах стоял тяжелый тошнотворный запах. Наконец нашли место в какой-то небольшой комнате с кроватями. Я, как был в шинели, накинутой на плечи, так и лег на койку. Бессонная ночь в медсанбате и дорога, измотавшая болью, отняли последние силы. Я словно провалился в темную глубокую яму и проснулся только утром.

После осмотра и перевязок раненых погрузили в автомашины и отправили на вокзал. Я рассчитывал увидеть санитарный поезд, зеленые вагоны с красными крестами... Но на путях стояли теплушки, совсем такие же, в каких мы ехали на фронт. "Лежачих" раненых клали на нижние нары; "ходячие" лезли наверх. Я с трудом забрался на верхние нары и устроился так, чтобы по возможности уменьшить боль. Но вот поезд тронулся. Вагон сильно затрясло, и при каждом его колебании словно чьи-то зубы впивались в мое плечо. Раненые стонали, просили пить... Санитара с нами не было, он заходил только на остановках. Я ехал сидя, о сне не могло быть и речи. Дотянуть бы только до утра! Ночью на противоположной стороне вагона после сильного толчка поезда рухнули верхние нары. Лежавшие на них раненые вместе с досками упали на тяжелораненых, находившихся внизу. Тускло светившая керосиновая лампа совсем погасла. В кромешной тьме раздавались жуткие стоны, мольба о помощи, бессвязные крики людей, лишившихся сознания.

"Вместо нас сюда бы Гитлера и тех, кто развязал эту войну, чтобы сами испытали весь этот ужас, услышали эти страшные вопли", — думал я со злостью и отчаянием, пытаясь слезть со своих нар... К нашему счастью, поезд вскоре остановился, пришли санитары и помогли раненым.

До Москвы нас везли более суток, хотя обычный поезд шел всего несколько часов. Вероятно, наш эшелон с ранеными был последним, проследовавшим из Кимр в Москву: враги подходили к столице и вот-вот должны были перерезать железную дорогу, по которой двигались наши теплушки с красными крестами на боках и крышах.

Когда автобус шел к Тимирязевской сельскохозяйственной академии, где размещался госпиталь, я смотрел на улицы малолюдной Москвы, перекрытые во многих местах рогатками из рельс и заборами из колючей проволоки. На глаза попадались зенитные орудия. Время от времени раздавались выстрелы зенитных пулеметов. Очевидно, ожидался или уже шел воздушный налет. На улицах было очень много снега и почти не было людей...

...Так закончилось мое участие в сражении на верхней Волге — правом фланге великой битвы за Москву...

На фотографии, посланной домой незадолго перед войной, не задумываясь, я написал про себя: "будущий участник боев и войн".

Кто мог подумать тогда, что мне и моим товарищам предстоят суровые экзамены! Не мне оценивать, как я выдержал первый из них. Одно ясно сейчас: доставшийся мне "билет" был далеко не самым трудным...

Два дивизиона, оставшиеся на правом берегу реки и отступавшие почти до Москвы, понесли серьезные потери...

Из двенадцати сержантов, заснятых на фотокарточке, что хранится у меня, под Москвой погибли двое. Случай сохранил меня: смерть ошиблась на несколько миллиметров в выборе своей цели.

Еще четверо из нас погибнут позднее, на других фронтах войны. Из оставшихся в живых все будут ранены по несколько раз. И только Ваня Зиненко пройдет через все фронтовые дороги с одним легким ранением, хотя досталось ему не меньше других. Через тридцать девять лет после этих событий, когда я снова увиделся с ним, он признался:

— Иногда было так тяжело, что хотел, чтобы меня убило... Помню, один раз, в минуту слабости пошел в "долину смерти", была у нас такая подо Ржевом, — без всякой причины, просто так, куда глаза глядят, чтобы поскорее шлепнуло...

..."Тимирязевка", где я лежал, была переполнена. Почти каждый день формировались санитарные поезда и увозили раненых в тыл. Через несколько дней настал и мой черед.

В Тюмень нас, раненых, везли настоящим санитарным поездом. В нем все было почти как в госпитале — горячая еда, если нужно — перевязки, даже срочные операции. Присланная мне старинная кофта из медвежьей шерсти теперь очень пригодилась — надел ее вместо гимнастерки, не вдевая правую руку в рукав. И тепло и надевать просто.

...Бескрайние просторы восточной части Европейской России и Сибири, по которым мчался поезд, успокаивали: такую большую страну завоевать невозможно! На железнодорожных станциях кипела напряженная тыловая жизнь, без стрельбы зениток, без противотанковых рогаток на улицах. Огни тыловых городов светились и ночью — вражеские бомбардировщики сюда не долетали.

Первое, что я сделал в Тюмени,— написал письмо домой. На это пришлось затратить немало времени. Рука еще плохо слушалась и болела, а я старался писать четким и красивым почерком:

"Дырка в спине была 3x4 см, а в плече, где осколок вылетел — 3x3. Сейчас "дырок" почти нет... Ранило меня без всякой героики..."³

Через несколько дней в газетах появились сообщения об успешном наступлении под Москвой. Наконец-то! Со мной в палате лежал пожилой пехотинец, раненный, как я узнал, под калининским элеватором, и еще человек шесть с разных фронтов. Мы горячо обсуждали последние новости. Я поделился со старым пехотинцем своими переживаниями по поводу того, что не пришлось участвовать в наступлении. Он ласково посмотрел на меня и отечески пожурил:

— Дурачок, ведь кому-то и жить надо! Вот ты молодой, значит, уже лучше меня: у тебя еще все впереди! На-ка вот бритву — сними усы, ты, видать, их еще ни разу не брил, а уже пора!

ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО Из вечернего сообщения 11 декабря 1941 года В ПОСЛЕДНИЙ ЧАС

ПРОВАЛ НЕМЕЦКОГО ПЛАНА ОКРУЖЕНИЯ И ВЗЯТИЯ МОСКВЫ ПОРАЖЕНИЕ НЕМЕЦКИХ ВОЙСК НА ПОДСТУПАХ МОСКВЫ

С 16 ноября 1941 года германские войска, развернув против Западного фронта 13 танковых, 33 пехотных и 5 мотопехотных дивизий, начали второе генеральное наступление на Москву.

Противник имел целью, путем охвата и одновременного глубокого обхода флангов фронта, выйти вам в тыл и окружить и занять Москву.

До 6 декабря наши войска вели ожесточенные оборонительные бои, сдерживая наступление ударных фланговых группировок противника и отражая его вспомогательные удары на Истринском, Звенигородском и Наро-Фоминском направлениях.

6 декабря 1941 г. войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери.

После перехода в наступление, с 6 по 10 декабря, частями наших войск занято и освобождено от немцев свыше 400 населенных пунктов.

Германское информационное бюро писало в начале декабря: "Германское командование будет рассматривать Москву как свою основную цель даже в том случае, если Сталин попытается перенести центр тяжести военных операций в другое место. Германские круги заявляют, что германское наступление на столицу большевиков продвинулось так далеко, что уже можно рассмотреть внутреннюю часть города Москвы через хороший бинокль".

Теперь уже несомненно, что этот хвастливый план окружения и взятия Москвы провалился с треском.

Настало время выписки. Врачебная комиссия работала на четвертом этаже. Меня быстро осмотрели. Сердце мое, ослабленное потерей крови и непривычное к ходьбе по лестницам, билось очень часто.

— На что жалуетесь?

— Вот, сердце колотится.

— Сколько вам лет?

— Двадцать.

— В таком возрасте это не опасно! Годен!

Когда на вокзале в Кирове, куда меня направили, выходил из вагона, появилась группа женщин. Одна из них бросилась ко мне и обхватила мою шею руками:

— Коленька... Коленька... Жив! — с плачем говорила она, судорожно обнимая меня. Другие женщины оттащили ее. Я успел разглядеть ее лицо. Запомнились безумные от слез глаза. Не выдержало материнское сердце тяжелой вести о гибели сына.

До марта пробыл в Кирове. В запасном артиллерийском полку меня вооружили старой, видавшей виды винтовкой. У некоторых новичков винтовки были английского производства времен первой мировой войны. На стрельбище тренировались в стрельбе из автоматов, учились бегать на лыжах, занимались строевой подготовкой и каждый день ели гороховый суп и пшенную или овсяную кашу. Эх, лучше бы на фронт!

Красноармейцы здесь были совсем не то, что раньше. Молодых почти не было. Много велось разговоров о семьях, о гражданской жизни, о положении на фронтах. Я внимательно слушал их. Разговоры у каждого были разные. Запомнился один — с высоким и неулыбчивым красноармейцем Ногиным, бухгалтером по профессии.

— Самое большое счастье в жизни, старший сержант, — говорил он,— это иметь детей и жену, которые тебя любят и ты их тоже... Тебе это трудно представить, а я знаю...

Лицо у Негина при этих словах преображалось, обычная его угрюмость исчезала. Глядел он в это время на меня, а видел, наверное, тех, что были на фотокарточке, вынутой из нагрудного кармана...

Наконец-то из нашего запасного полка собрали несколько маршевых рот. Пока шли по городу к вокзалу, справа и слева от колонны все больше и больше собиралось народа, в основном, женщин. Среди нас было много вятичей: очевидно, слух о нашей отправке разнесся по городу. Вечерело, пошел снег. Многие из сопровождавших женщин плакали. А может, это снег таял на их лицах? Наверное, все вместе, — ведь в строю шли их мужья, братья, любимые. Только у меня не было тут никого из близких... Невольно вспомнил отца и мать, Лелю, Леву. Как-то они, мои самые дорогие?

Леля, моя сестра-десятиклассница, пока я лежал в госпитале, болела тифом. У меня есть ее фотография, снятая после выздоровления. Черноглазая, худющая, с бритой головой, похожая на мальчишку. Отец прислал мне вырезку из областной газеты "Рабочий край", где сестра сфотографирована за вышивкой, которой стала увлекаться. Отцу под Новый год тоже было плохо. Он почти через день ходил в Соснево — пригород Иванова — за соленой водой из источника, на которой мама варила суп. Видно, переутомился,— туда не близко, несколько километров,— и дома упал без сознания. "Но сейчас ничего, — писала мама, — отлежался". О себе промолчала. Она всегда думала только о других: "Приезжал Лева. Поехал за танком на Урал. Заходил в свой энергоинститут. Говорил, что все удивлялись его огромному росту. А я думаю, он все такой же, как и был. Просто военная форма делает его выше..."

Посылая домой письма, я старался не расстраивать родителей. Промолчал о том, что несколько раз был под обстрелом, что мог бы стать жертвой предательства, что мерз в заснеженном лесу на берегу Волги, о своих мучениях после ранения. Единственное, что себе позволил — написал, что меня ранило, да и то не сразу...

...Вот и вокзал. Женщин дальше не пустили. Лица моих соседей по колонне помрачнели. Ведь большинство из них недавно призваны в армию. И не известно, что ждет всех впереди...

А я уже был на фронте и, хотя подвига не совершил, но кое-что видел. Так что выше голову, товарищ старший сержант!

Отсюда, из Кирова, началась моя новая дорога на фронт, теперь уже на Северо-Западный, в 84-й артиллерийский полк 55-й стрелковой дивизии.