11. Дерево

Фундаментальный культурный символ, который представляет вертикальную модель мира, семантически обоснованную идею бинарных оппозиций (как космологически, так и аксиологически артикулированных).

Традиционная культура выступает основополагающим символом упорядочен­ности мироздания («Мировое дерево»). В рамках архаичной культуры мифо­логема «Мирового дерева» выступает важнейшим компонентом мифологических космогоний, сюжетом, например, сакрального брака Земли и Неба. Центральным моментом космизации мира является воздвижение мировой вертикали, отделя­ющей друг от друга Землю и Небо и обеспечивающей существование мирового пространства. Мировое дерево как космическая вертикаль, с одной стороны, явля­ется фаллистическим символом, и в этом плане относится к небесному (муж­ско­му) началу («Мировое дерево» как фаллос Урана в древнегреческой мифологии), с другой – мифологема дерева теснейшим образом связана с женским началом: Дева в стволе (древнеегипетская Сикамора, античные гамадриады, миф о рожде­нии Адониса из открывающегося в стволе дупла). Мифологема дерева ока­зывается семантически амбивалентной, будучи отнесенной одновременно к зем­ному (женскому) и к небесному (мужскому) началу. В этом смысле, разделяя Не­бо и Землю, дерево одновременно символизирует собой её брачное соединение.

Культурный символ дерева как центра мира неизменно присутствует в западной культуре и претендует на статус точки соприкосновения имманентного и трансцендентного. Фигура ветвления «Ми­ро­вого дерева» в рамках данной системы метафорики выступает базовым меха­низмом в мировой дифференциации, сквозным образом полагая собой самые раз­лич­ные типы моделирования процессуальности в рамках западной культурной тра­диции, от неоплатонизма, моделирующего мировой процесс как «жизнь огром­ного дерева, обнимающего собой все» (Плотин) до постструктуралистского видения дискурса власти как древоподобного. В контексте постмодернистской рефлексии фигура дерева оценивается как глубинным образом обосновывающая собой культурную традицию западного образца.

Согласно постмодернистской ретроспективе, дерево подчинило себе весь за­пад­ный мир и западное мышление, от ботаники до биологии, анатомии, гно­сеологии, теологии, антологии и всей философии.

Первое. Метафора дерева вносит в европейский менталитет идею наличия сквозной – от корней до кроны – логики развития мироздания.

Второе. Важнейшим следствием обоснованности европейской культурой идеи древовидных структур является развитие в их контексте идеи вертикальной организации бытия, предполагающей наличие центра (как топологического, так и командного), что задает виды реальности, как кибернетически организованной. Прежде всего, постмодернистская парадигма как философия конституирует программу логотомии, или логомахии, призванных реализовать поворот фило­со­фии от тотального доминирования присутствия Логоса к сомнению в адек­ват­ности логоцентристского видения мира. Если в иерархической системе индивид воспринимает лишь одного-единственного активного соседа, который распо­ла­гается выше его по иерархической лестнице, и в целом древовидная схема пред­шествует индивиду, который включается в неё в строго определенном месте, то, в противоположность этому, в нецентрированных системах коммуникации осу­щест­вляются от одного соседа к другому, где стебли или каналы не существуют заранее, где все индивиды определяются исключительно по их состоянию в дан­ный момент таким образом, что локальные действия не согласованы и общий конечный результат синхронизируется независимо от центральной инстанции.

В рамках этого же подхода номадология осуществляет резкую критику психо­анализа, который, по формулировке Делёза и Гваттари, «подчиняет бессозна­тельное древовидным структурам, иерархическим графикам, резюмирующей па­мяти, центральным органам, фаллосу, дереву-фаллосу», противопоставляя ему шизо­аналитический метод моделирования динамики бессознательного. Осу­ществленный номадологией сравнительный анализ целостностей, органи­зован­ных по принципу древовидной структуры и по принципу ризомы, показал, что ри­зо­морфные среды, по всем параметрам противостоящие структуре дерева, оцени­ваются номадологией как более гибкие, жизнеспособные и более креативные. Вне жесткой детерминации со стороны оснований западной культуры, вне диктата требований древовидной интерпретации многие явления в своей автономности оказываются далеко не древовидными. Так, по словам Делёза и Гваттари, мысль не древоподобна, а мозг – не корневая или разветвленная материя.

То, что несправедливо называют дендритами, не обеспечивает связь нейронов в непрерывные ткани. Прерывность клеток, значение аксонов, функции сбли­же­ния клеток-синапсов, существование синоптических микротрещин, переска­ки­вание сообщений через эти трещины образуют мозг множественности, – всецело вероятностная, переменчивая, неопределённая нервная система.

Таким образом, хотя устройство западного типа культуры диктует европейцу линейное видение мира (у многих людей дерево проросло в мозгу), но, тем не ме­нее, сам мозг – это трава, которая гораздо больше значит, чем дерево. Анало­гично, короткая память – это тип ризомы, тогда как длинная память древовидна и централизована. Между тем, как показано в рамках постмодернистской концеп­ции письма, мы пишем благодаря короткой памяти. Короткая память не включает в себя забвение как процесс, она отождествляется не с мгновением, а с коллективной ризомой, временно и легко возбудимой, в то время как процедура чтения предполагает так называемую долгосрочную память. Мы читаем и пере­читываем с длинной памятью длинные мысли. Длинная память декалькирует и переводит, но то, что она переводит, продолжает действовать в ней издалека, невпопад, не своевременно, не мгновенно, в отличие от блеска короткой мысли.

Вместе с тем, анализируя соотношение семантических фигур дерева и ризомы, в рамках которой поперечные коммуникации между дифференцированными линиями запутаны в генеалогические деревья, Делёз и Гваттари фиксируют не столько их альтернативность как однопорядковых феноменов, сколько их несоизмеримость. Если на первый взгляд дерево-корень и ризома-канал проти­востоят друг другу как две модели, то на самом деле это не так. Дерево дей­ствительно функционирует как модель и как трансцендентная калька, ризома же развивается как имманентный процесс, который оспаривает модель и намечает карту, даже если он устанавливает свою иерархию и образует деспотический канал.

Семантическая фигура ризомы и не вытесняет и не замещает собою фигуру дерева, их отношения строятся как более сложные, ибо в различных средах могут быть обнаружены и различные типы организации целостности, как структурные, древовидные, так и ризоморфные: по оценке Делёза и Гваттари, существуют самые различные устройства – карты-кальки, ризомы-корни, с различными коэф­фициентами детерриториализации. В ризоме есть структуры дерева и корней, и наоборот, ветка дерева и её деления корня могут появиться в ризоме. В глубине дерева, в дупле корня или в пазухе ветки может сформироваться новая ризома, или, скорее, микроскопический элемент дерева-корня, корешок, который иници­ирует производство ризомы. Но, так или иначе, в целом, согласно пост­мо­дернистской констатации, мы устали от дерева и в силу этого должны больше ориентироваться на нелинейные версии осмысления процессуальности.