7.10 Время, пространство и общество: край вечности

Итак, что же в конце концов есть время, это неуловимое понятие, которое озадачивало Св. Августина, ввело в заблуждение Ньютона, вдохновляло Эйнштейна, мучило Хайдеггера? И как оно трансформировалось в нашем обществе?

В целях своего исследования я нахожу полезным обратиться к Лейбницу, для которого время есть последовательность "вещей", так что без "вещей" не было бы никакого времени⁷⁵. Современные представления о понятии времени в физике, биологии, истории и социологии, по-видимому, не противоречат такой ясной, синтетической концепции. Более того, мы можем лучше понять происходящую трансформацию темпоральности, соотносясь с понятием времени Лейбница. Я выдвигаю идею, согласно которой вневременное время, как я назвал господствующую темпоральность нашего общества, возникает, когда характеристики данного контекста, а именно информациоиальная парадигма и сетевое общество, порождают систематическую пертурбацию в порядке следования явлений, происходящих в этом контексте. Эта пертурбация может принимать форму сжатия временных промежутков между событиями, нацеленного на мгновенность, или же случайных разрывов в последовательности событий. Устранение очередности создает недифференцированное время, которое равнозначно вечности.

Таблица 7.6. Младенческая смертность по отдельным странам, 1990-1995 гг.

Источники: United Nations Population Fund, The State of World Population, 1994; US Dept of Health and Human ServicesWiM/ Statistics of the United States. 1990. Vol. II. Section 2. Table 2-1. 1994.

Конкретный анализ, представленный в данной главе, дает иллюстрации самостоятельных проблем, которые стоят за такой абстрактной характеристикой. Секундные трансакции капитала, гибкое предпринимательство, варьируемое рабочее время жизни, размывание жизненного цикла, поиск вечности через отрицание смерти, мгновенные войны и культура виртуального времени суть фундаментальные явления, характерные для сетевого общества, которые систематически перемешивают последовательность времен.

Тем не менее эта характеристика не относится ко всему времени в человеческом опыте. Фактически, большинство людей и большинство мест в нашем мире живут в другой темпоральное.

Я упоминал чудовищный контраст между мгновенными войнами и исчезновением войны на жизненном горизонте большинства населения ведущих стран, с одной стороны, и бесконечное, ежедневное ведение боевых действий в местах, разбросанных по всей планете, с другой. Подобное утверждение можно распростра нить на все моменты, связанные с новой темпоральностью. Уровень детской смертности в Уругвае и в бывшем СССР в 2 раза выше среднего значения этого показателя в США, однако равен уровню детской смертности в Вашингтоне (округ Колумбия) (см. табл. 7.6). Несмотря на то, что смерть и болезни отступают повсюду в мире, в 1990 г. ожидаемая продолжительность жизни населения в экономически отсталых странах была на 25 лет меньше, чем в развитых регионах. Гибкое по времени сетевое производство и управление собственным временем в Северной Италии или Силиконовой долине мало что значат для миллионов рабочих, стоящих у сборочных линий в Китае и Юго-Восточной Азии. До сих пор гибкие графики для большинства городского населения мира означают возможность их выживания в непредсказуемых структурах занятости неформальной экономики, где понятие безработицы чуждо системе, в которой ты умрешь, если не будешь работать, - максимальная гибкость, бесконечные рабочие дни, непредсказуемое будущее. К примеру, мобильная телефония увеличивает временную/пространственную гибкость личной и деловой связи. На улицах Лимы в 1995 г. она породила и новую форму неформального бизнеса, получившего прозвище "cholular"⁷⁶: уличные торговцы связью бродят с сотовыми телефонами, предлагая сделать платный звонок проходящим мимо людям. До сих пор виртуальная культура для большой части населения связана с пассивным просмотром телепрограмм после изматывающего рабочего дня, когда сознание захватывается образами из "мыльных опер" про техасских миллионеров, странным образом одинаково знакомых как подросткам Марракеша, так и домохозяйкам Барселоны, где из искренней гордости за свою национальную идентичность их смотрят в переводе на каталонский.

Вневременное время принадлежит пространству потоков, тогда как временная дисциплина, биологическое время и социально детерминированный порядок следования характеризуют местности всего мира, материально структурируя и деструк-турируя наши сегментированные общества. Пространство придает форму времени в нашем обществе, обращая вспять историческую тенденцию: потоки порождают вневременное время, места ограничены временем⁷⁷. Идея прогресса, являющаяся базисом нашей культуры и общества в течение двух последних столетий, основана на движении истории, фактически на предопределенной последовательности истории, идущей под руководством разума и под воздействием производительных сил, избегающих сдержек пространственно ограниченных обществ и культур. Власть над временем, контроль над ритмичностью колонизировали территории и преобразовали пространство в процессе широкомасштабной индустриализации и урбанизации, произведенных двумя процессами-близнецами: формированием капитализма и этатизма. Становление структурировало существование, время приспособило пространство.

Доминирующая тенденция в нашем обществе являет нам исторический реванш пространства, структурирующего темпоральность, исходя из пространственной динамики, придавая ей различные, иногда даже противоречивые логики. Пространство потоков, как было проанализировано в предыдущей главе, растворяет время, разупоря-дочивая последовательность событий и делая их одновременными, помещая общество в вечную эфемерность. Пространство многочисленных мест, разбросанных, фрагмен-тированных и разъединенных, демонстрирует разнообразные темпоральности: от простейшего господства природных ритмов до строжайшей тирании часового времени. Избранные функции и индивиды преодолевают время⁷⁸, тогда как малоценная деятельность и жизнь подчиненных людей идут вслед за временем. В то время как возникающая логика новой социальной структуры нацелена на непрерывное вытеснение времени как упорядоченной последовательности событий, большая часть общества в глобальной взаимозависимой системе остается на краю новой Вселенной. Вневременность бороздит океан, окруженный ограниченными временем берегами, откуда по-прежнему можно услышать стенания скованных временем созданий.

Кроме того, логика вневременности не проявляется без сопротивления в обществе. Как места и локальности стремятся вернуть себе контроль над общественными интересами, включенными в пространство потоков, так и понимающие время социальные акторы пытаются взять под контроль внеисторическое (ahistorical) господство вневременности. Именно вследствие того, что наше общество достигает понимания материальных взаимодействий во всей окружающей среде, наука и технология наделяют нас возможностью предвидеть новый вид темпоральности: темпоральность, также помещенную в рамки вечности, однако включающую исторические последовательности. Это то, что Лэш и Урри называют "ледниковым временем", понятие, при котором "отношения между людьми и природой являются очень долгосрочными и эволюционными. Оно тянется из современной человеческой истории назад - в прошлое и вперед - в неопределенное будущее"⁷⁹. Фактически, противоположность управления "ледниковым временем" и поиска вневременности закрепляет на противоречивых позициях в социальной структуре инвайронменталистское движение и силы, присутствующие в нашем обществе (см. II том англ. издания). Итогом нашей дискуссии должно стать представление о конфликтной дифференциации времени, понимаемой как влияние противостоящих социальных интересов на последовательность явлений. Эта дифференциация, с одной стороны, имеет отношение к контрасту логики вневременности, структурируемой пространством потоков, и логик множественных, подчиненных темпоральностей, связанных с пространством мест. С другой стороны, противоречивая динамика общества противостоит как поиску человеческой вечности, аннигилируя время в жизни, так и реализации космологической вечности посредством внимания, уделяемого "ледниковому времени". Между подчиненными темпоральностями и эволюционной природой поднимается на краю вечности сетевое общество.

 ⁷⁵ Хотя анализ пространства и времени вкраплен во все философские взгляды Лейбница, одна из наиболее ясных формулировок его мыслей содержится в следующем параграфе, извлеченном из его переписки с Кларком (1715-1716): "Я не единожды утверждал, что рассматриваю пространство как нечто чисто относительное, подобно времени: пространство есть порядок со-существований, а время есть порядок следований. Ибо пространство обозначает с точки зрения возможности порядок вещей, которые существуют одновременно, до тех пор, пока они существуют вместе, и не связано с их частными способами существования: и когда мы видим несколько вещей вместе, мы начинаем воспринимать этот порядок вещей вокруг нас... То же справедливо и для времени... Мгновения отдельно от вещей суть ничто, и они состоят только в последовательном порядке вещей." (Цит. по изданию: Parkinson (ed.) 1997: 211-12) (Курсив мой. - М/С.).

 ⁷⁶ "Cholo"- имя, которым в просторечии называют жителей перуанского побережья. Слово "cholular" играет на лингвистическом соединении сотовой (cellular) телефонии и индивидуальности перуанской столицы.

⁷⁷ Эта концепция в чем-то похожа на конструкцию пространственно-временных режимов, предложенную Иннисом (Innis (1950,1951)). Однако я не претендую на интеллектуальное родство с этой теорией, так как полагаю, что он, вероятно, не согласился бы с моим совокупным анализом времени.

⁷⁸ Утверждение, что профессиональная элита наших обществ переступает через время, может показаться противоречащим интуиции. Разве они (мы) не сталкиваются(емся) каждый день с часами? Мое утверждение состоит в том, что эта модель поведения в точности есть следствие нацеленности на непрерывное вытеснение времени и ритмичности из жизненного цикла (старение, карьерное продвижение), порожденное нашей культурой/организацией и очевидным образом облегченное новыми технологическими средствами. Что приносит больше стрессов, нежели ежедневная борьба со временем?

⁷⁹ Lash, Urry (1994:249).

8. Кризис индустриального этатизма и коллапс Советского Союза

Когда Советский Союз будет производить 50 млн. т чугуна, 60 млн. т стали, 500 млн. т угля и 60 млн. т нефти, мы будем гарантированы от любых несчастий.

Сталин. Речь в феврале 1946 г.¹

Противоречие между развитием производительных сил и растущими потребностями общества, с одной стороны, и все более устарелыми производственными отношениями старой системы управления экономикой, с другой стороны, стало очевидным в 1950-х годах и обострялось с каждым годом. Консервативная структура экономики и тенденция к экстенсивным капиталовложениям вместе с отсталой системой управления экономикой постепенно превратились в тормоз и препятствие экономическому и социальному развитию страны.

Абел Аганбегян. Экономический вызов перестройки. С. 49.

Мировая экономика является единым организмом, и ни одно государство, какова бы ни были его социальная система или экономический статус, не может нормально развиваться вне ее. Это ставит на повестку дня потребность изобрести совершенно новый механизм функционирования мировой экономики, новую структуру международного разделения труда. В то же время рост мировой экономики показывает противоречия и пределы, внутренне присущие традиционному типу индустриализации.

Михаил Горбачев. Речь в ООН. 1988 г.².

Когда-нибудь мы поймем, что мы фактически единственная страна на Земле, которая пытается войти в двадцать первое столетие с устаревшей идеологией века девятнадцатого.

Борис Ельцин. Мемуары. 1990 г. С. 254.

Внезапный коллапс Советского Союза и вместе с ним закат международного коммунистического движения ставят перед нами историческую загадку: почему в 1980-х годах советские лидеры почувствовали настоятельную необходимость включиться в процесс перестройки, настолько радикальной, что она, в конечном счете, привела к распаду Советского государства? В конце концов. Советский Союз был не только военной сверхдержавой, но и имел третью по величине индустриальную экономику в мире, был крупнейшим мировым производителем нефти, газа, редких металлов и единственной страной, которая была полностью обеспечена собственными энергетическими ресурсами и сырьем. Правда, симптомы серьезных экономических дефектов признавались уже с начала 1960-х годов, а начиная с 1971 г. происходило снижение темпов роста, которые в 1980 г. достигли нулевой отметки. Но западные экономики переживали тенденцию замедления роста производительности, а также негативный экономический рост в некоторые периоды последних двух десятилетий без таких катастрофических последствий. Советская технология, по-видимому, отстала в некоторых ключевых областях, но в целом советская наука поддерживала свой превосходный уровень в фундаментальных сферах: математике, физике, химии, и только биология с некоторым трудом оправлялась после безумств Лысенко. Распространение этой научной мощи на технологическое обновление не казалось недостижимым, как демонстрировали успехи советской космической программы по сравнению с печальными результатами, показанными в 1980-х годах NASA (National Aeronautics and Space Administration - Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства. - Прим. ред.). Сельское хозяйство по-прежнему оставалось в постоянном кризисе, и нехватка потребительских товаров была привычной, но экспорт энергии и сырья, по крайней мере, до 1986 г. обеспечивал валютный буфер для импорта, который поправлял дело, так что условия жизни советских граждан в середине 1980-х годов были лучше, а не хуже, чем десятилетием раньше.

Более того, мощь Советской власти не оспаривалась всерьез ни на международной арене, ни внутри страны. Мир вошел в эру относительной стабильности в признанных сферах влияния сверхдержав. За войну в Афганистане пришлось заплатить человеческими страданиями, ущербом для политического имиджа и военной гордости, но не в большей степени, чем Франции после алжирской войны или Соединенным Штатам после вьетнамской. Политическое диссидентство было ограничено маленькими интеллектуальными кружками, столь же уважаемыми, сколь изолированными; евреями, желающими эмигрировать, и кухонными сплетнями (в соответствии с глубоко укорененной русской традицией). Хотя и было несколько примеров бунтов и забастовок, обычно связанных с нехваткой продовольствия и ростом цен, но реальных социальных движений, о которых стоило бы говорить, не существовало. Угнетение национальностей и этнических меньшинств воспринималось с негодованием, а в Балтийских республиках - с открытой враждебностью к русским, но такие чувства редко выражались в коллективных действиях или в квазиполитических проявлениях общественного мнения.

Люди были недовольны системой и выражали свой отход от нее разными способами (цинизм, мелкие кражи на работе, прогулы, самоубийства, широко распространенный алкоголизм). Но сталинистский террор давно угас, политические репрессии были ограничены и избирательны, а идеологическая обработка стала скорее бюрократическим ритуалом, чем исполненной рвения инквизиционной обработкой. Ко времени, когда долгое брежневское правление преуспело в установлении в стране "нормальности" и скуки, люди научились справляться с системой, жить своей собственной жизнью, получая из нее что можно подальше от коридоров государственной власти. Хотя структурный кризис советского этатизма уже закипал в котлах истории, казалось, лишь немногие понимали это. Вторая русская революция, которая развалила советскую империю, положив конец одному из самых смелых и дорогостоящих человеческих экспериментов, является, может быть, единственным крупным историческим изменением, произведенным без вмешательства социальных движений и/или без большой войны. Государство, созданное Сталиным, казалось, запугало своих врагов и успешно уничтожило мятежный потенциал общества на долгое время вперед.

Покрывало исторической тайны становится еще более непроницаемым, когда мы рассматриваем процесс реформ при Горбачеве. Как и почему этот процесс вышел из-под контроля? В конце концов, в противоположность упрощенному образу, созданному западной прессой. Советский Союз, а до него - Россия шли от "одной перестройки к другой", как озаглавил Ван Регемортер свой глубокий исторический анализ процесса реформ в России³. От новой экономической политики 1920-х годов до косыгинской реформы управления экономикой в конце 1960-х, пройдя через драматическую сталинскую реструктуризацию 1930-х годов и ревизионизм Хрущева в 1950-х, Советский Союз прогрессировал/регрессировал прыжками и скачками, сделав чередование консервативной преемственности и реформ своей системной характеристикой. И в самом деле, то был специфический способ реагирования советской системы на проблему социального изменения, способ, необходимый для всех прочных политических систем. Однако, за серьезным исключением Сталина, способного постоянно и безжалостно переписывать "правила игры" в свою пользу, партийный аппарат всегда мог контролировать реформы в рамках системы, доходя, когда необходимо, до политических чисток и смены руководства. Как в конце 1980-х годов могла такая опытная, хитрая партия, закаленная в бесконеч ной борьбе вокруг управляемых реформ, потерять политический контроль до такой степени, что ей пришлось обратиться к отчаянному, торопливому государственному перевороту, который, в конечном счете, обусловил ее падение?

Моя гипотеза состоит в том, что кризис, который подтолкнул реформы Горбачева, отличался по своей исторической природе от предшествующих кризисов, и это различие сильно повлияло на сам процесс реформ, сделав его более рискованным и со временем неконтролируемым. Я считаю, что жесточайший кризис, который сотрясал основы советской экономики и общества, начиная с середины 1970-х годов, был выражением структурной неспособности этатизма и советского варианта индустриализма обеспечить переход к информационному обществу.

Под этатизмом я понимаю социальную систему, организованную вокруг присвоения экономического излишка, произведенного в обществе, держателями власти в государственном аппарате, в противоположность капитализму, в котором излишек присваивается теми, кто осуществляет контроль в экономических организациях (см. Пролог). В то время как капитализм ориентирован на максимизацию прибыли, этатизм ориентирован на максимизацию власти, т. е. на увеличение военной и идеологической способности государственного аппарата навязывать свои цели большему количеству подданных и на более глубоких уровнях их сознания. Под индустриализмом я понимаю способ развития, при котором главными источниками производительности являются количественный рост факторов производства (труда, капитала и природных ресурсов) вместе с использованием новых источников энергии. Под информационализмом я имею в виду способ развития, в котором главным источником производительности является качественная способность оптимизировать сочетание и использование факторов производства на основе знания и информации. Подъем информационализма неотделим от новой социальной структуры сетевого общества (см. главу 1). Последняя четверть XX в. была отмечена переходом от индустриализма к информационализму в процессе, который сопутствовал информационно-технологической революции. В Советском Союзе этот переход потребовал мер, которые противоречили корыстным интересам государственной бюрократии и партийной номенклатуры. Понимая, насколько критически важным было обеспечение перехода системы на более высокий уровень производительных сил и технологической мощи, реформаторы, возглавляемые Горбачевым, чтобы преодолеть сопротивление номенклатуры, рискнули воззвать к обществу. Гласность заменила ускорение на передовых позициях перестройки. История показала, что как только русское общество вышло на открытую политическую арену, оно, поскольку его так долго угнетали, отказалось подчиняться заранее намеченной государственной политике, создало собственную политическую жизнь и стало непредсказуемым и неконтролируемым. Это то, что Горбачев вслед за Столыпиным обнаружил еще раз, на свою беду.

Более того, возможность выражения политической воли для советского общества в целом освободило сдерживаемое давление национальных идентичностей, искаженных, подавленных и манипулируемых при сталинизме. Поиск источников идентичности, отличающихся от тусклейшей коммунистической идеологии, вызвал трещины в еще хрупкой советской идентичности, подорвав У корней кризиса, который индуцировал перестройку и привел в действие национализм, лежала неспособность советского этатизма обеспечить переход к новой информациональной парадигме, параллельный процессу, который имел место в остальном мире. Это едва ли можно назвать оригинальной гипотезой. На самом деле, это использование, с неким ироническим налетом, старой марксистской идеи, согласно которой конкретные социальные системы могут застопорить развитие производительных сил. Я надеюсь, что "добавленная стоимость" анализа, предложенного вниманию читателя на следующих страницах, будет состоять в его специфичности. Почему этатизм оказался структурно неспособным провести необходимую реструктуризацию, чтобы приспособиться к информационализму? Конечно, это не вина государства, per se. Японское государство и за пределами Японского моря - государство развития, происхождение и победа которого проанализированы в других местах (см. главу 4 тома III англ. издания), были решающими инструментами в продвижении технологических инноваций и глобальной конкурентоспособности, а также в превращении вполне традиционных культур в развитые информационные общества. Разумеется, этатизм неэквивалентен государственному интервенционизму. Этатизм является специфической социальной системой, ориентированной на максимизацию государственной власти, в то время как накопление капитала и социальная легитимность подчинены этой всеобъемлющей цели. Советский коммунизм (как и все коммунистические системы) был построен для обеспечения тотального контроля партии над государством и государства над обществом через двойные рычаги централизованного планирования экономики и марксистско-ленинской идеологии, навязываемой строго контролируемым культурным аппаратом. Именно эта специфическая система, а не государство вообще, оказалась неспособной провести свой корабль через штормовые воды исторического перехода от индустриализма к информационализму. Это утверждение вызывает вопросы: "почему", "как" и "если", ответы на которые и составят содержание этой главы.

Эта глава, а также исследования и разработки, необходимые для нее, были подготовлены совместно с Эммой Киселевой. Основных источников информации было два. Первый - это полевые исследования, которые я проводил между 1989 и 1996 гг. в Москве, Зеленограде, Ленинграде, Новосибирске, Тюмени, Хабаровске и на Сахалине в рамках исследовательских программ "Programa de Estudios Rusos" мадридского Universidad Autonoma de Madrid и "Pacific Rim Program" Калифорнийского университета, в сотрудничестве с Российской социологической ассоциацией. Институтом экономики промышленного производства Сибирского отделения Российской академии наук и Центром перспективных социологических исследований Института проблем молодежи (Москва). Руководство четырьмя крупными исследовательскими проектами осуществлялось мной совместно с О.И.Шкаратаном, В.И.Кулешовым, С.Наталушко, Э.Киселевой и А.Гранбергом. Конкретные ссылки на каждый проект даны в соответствующих сносках. Я благодарю своих русских коллег за их ценнейший вклад в мое понимание Советского Союза, но, разумеется, снимаю с них всякую ответственность за мои ошибки и мою интерпретацию наших результатов. Вторым источником информации, на которой основана эта глава, были документальные, библиографические и статистические данные, собранные и проанализированные Эммой Киселевой. Я хочу также выразить признательность Татьяне Заславской, Григорию Гроссману и Джорджу Бреслауэру за тщательные и подробные замечания к первоначальному варианту этой главы.

¹ Цит. в Menshicov (1990:72).

² Переиздано в специальном приложении Soviet Life (февраль 1989) и Tarasulo (1989:331).

³ Van Regemorter (1990).